Частное как часть целого

— Большинство школ, которые я видела в разные времена, создавались от противного. Вот, скажем, подрастают у вас дети, и приходите вы в школу по месту жительства. И директор вам, дипломированному филологу, говорит что-нибудь вроде: «Мы заставим ребенка стать полезным членом общества». А ты-то с ним, с ребенком, с детства книжки читаешь, рисуешь, разговариваешь. Школа буквально транслирует послание: он начинает жить по нашим правилам, а то, что вы думаете, остается за дверью. Впрочем, нельзя сказать, что именно в этот момент у меня родилась идея сделать какую-то другую школу, просто так сложились обстоятельства.

Мне тогда предложили преподавать литературу в частной школе, которую создавали жены вузовской элиты города. Моей задачей было разработать весь гуманитарный субстрат образовательной концепции. Все это было ужасно интересно, но да, романтики — чудесные люди — проводили время в обсуждении идей, а практикой никто заниматься не хотел — школьными программами, планами, учебниками, администрированием. Я же все это делала, писала бумаги, оставаясь при этом в учебном процессе, понимая его внутреннюю механику, и продвинулась по служебной лестнице до заместителя директора.

А потом директор школы ушел в отпуск на два месяца (это накануне начала учебного года) со словами: «Ты заместитель, вот и замещай». К тому моменту к романтически настроенному профессорско-преподавательскому составу присоединились первые нижегородские бизнесмены, мы вместе попытались прояснить вопросы стоимости интеллектуальной собственности, выработали коммерческую схему и как-то запустились. Схема была, прямо скажем, никакая, но тогда никто не знал, как правильно, да и затевалось это не для прибыли. И на первом же заседании совета учредителей 26 августа меня назначают директором.

Мне 28 лет, у меня двое детей, я не все понимаю, но смело бросаюсь в директорство. На мое счастье, были возможности обучаться, семинары, совещания директоров школ Нижегородской области. Там я повстречала профессионалов, много чего повидавших в своей жизни, у них училась делать директорскую работу. Это было совершенно, что называется, не мое, но тем не менее мы вместе со школой удержались в этом здании, притом что его в тот момент освобождали для чего-то другого.

Уже много позже мне рассказывали: никто не думал, что школа продержится более пары лет. И правда, мало кто понимал, что такое частная школа в 1992 году, когда закон, допускающий негосударственное образование, только вышел. Сначала много говорилось о ГЧП, но в законе это отражено не было, так что мы стали просто частной школой. Впрочем, проблемы были не в организации, а в том, что формат такой школы не складывался ни из потребностей родителей (у них не было запроса или запрос их был не выяснен), ни из возможностей учителей, которые нигде, кроме высшей школы, не работали, ни из самой концепции, в которой при этом было много правильного — ее разрабатывали люди с учеными степенями, способные взглянуть на образовательную практику широко, не скованные границами уроков, программ, экзаменов.

— Ну да, то есть ты понимаешь, сколько стоит в киоске израильская водка, но не понимаешь, сколько, например, должен стоить урок заслуженного учителя. Мы (не только я, но и все, кто в то время начинал образовательные проекты) создавали историю российского образования как часть общего процесса. Я всегда подчеркиваю: частное — это часть целого, то есть мы не можем жить по каким-то своим законам, которые противоречат законам общим или не связаны с ними. То есть то, что происходило везде вокруг, нас касалось.

Я понимала, хоть и далеко не функционер и не организатор, что дети, которые приходят к нам, приходят из некоторой общей системы и туда должны вернуться. Во многом я ориентировалась на модель «Артека» или «Орленка», где ребенок, выпадая, пусть даже всего на месяц, из привычной среды, возвращался другим человеком — с сильно изменившейся системой ценностей и взглядов на жизнь. Эти флагманские практики в основании имели идею входа-выхода из системы, они готовили детей к тому, чтобы эти дети были способны что-то менять в своей жизни. И это работало.

Когда ко мне приходили первые родители с вопросом: «За что вы берете деньги? У вас такие же парты, такие же доски, такие же учителя», я могла, конечно, сказать, что у нас меньше детей в классе, полный день и прочее. Но в целом даже сравнивать было не с чем. Как оценивать работу учителя, тоже неясно. Это и сейчас проблема — проверить квалификацию. Дети обожают учителя, коллеги недолюбливают, он как-то выпадает из команды, но дети просто обмирают на его занятиях. Кстати, таким учителем был у нас совершенно вообще не учитель, а врач с авторским курсом «Культура пола». Дети называли его «половик» и обожали, потому что он говорил с ними вообще обо всем: о социальной роли мужчины и женщины, о каких-то важных социальных вопросах, которые дети с родителями не могли обсуждать, да и сейчас вряд ли могут.

— Это соответствовало в целом нашей программе гуманитарного образования, нашей концепции гуманитарно-художественной школы. А эта концепция предполагала, что мы способствуем становлению у ребенка гуманитарного взгляда на мир, то есть через человека: человек и природа, человек и искусство, человек и техника, человек и цифра. Это хорошая концепция, но сильно преждевременная в тот момент и не соответствующая общественному запросу. Тогда, 30 лет назад, деятельность учителя была жестко ограничена рамками заданной программы с ориентиром в виде экзамена с набором вопросов, к которым дети должны были быть готовы. Всё. Сейчас же этот запрос на человекоцентричность вполне выкристаллизовался, он звучит в разных сферах.

— Прежде всего, поиск своего родителя (в первые пять лет особенно), своего учителя (не каждый был готов работать по-другому) и, третье, позиционирование школы, к которой было много вопросов. И главный — зачем частная школа? Это было время рождения формулы нашей гуманитарной школы, формирования наших образовательных практик.

Дальше, во вторую «пятилетку» (до 2002 года), мы как бы завершали цикл, доводили те классы, которые начали. Выросли способные широко мыслить дети, но и ошибки были. Например, система оценивания была очень субъективная. По сути, каждый педагог оценивал себя сам, общие подходы только складывались в условиях отсутствия внешней экспертизы.

Вторая важная веха — мы оказались в рейтинге 100 лучших школ России на 30-м месте. Авторы рейтинга из журнала «Карьера» постарались взять объективные показатели: количество учителей на ученика, количество учебных предметов, авторских программ и подобное. И мы после московских школ были первыми, что было для меня неожиданно. Тогда же пришло и внимание инвесторов, а до этого момента мы фактически тратили все, что зарабатывали, на развитие: покупали оборудование, делали лабораторию, мастерские и прочее.

— Нет, нельзя. Мы жили в долг очень долго, несмотря даже на то, что востребованность проекта росла. Мы стали заканчивать год составлением бюджета на следующий лишь в 2012-м. Адекватную руководящей должности зарплату я начала получать тогда же. 20 лет школа работала, и все время я думала: «Потом, потом, сейчас важнее это и то».

Впрочем, позже, уже освоив технологию бизнес-плана, я поняла, что все закономерно и срок окупаемости у таких проектов от семи до десяти лет при условии, что деньги вкладываются сразу. Мы же вкладывали каждый раз по чуть-чуть, ремонтировали старое здание, постепенно расширяли возможности.

— В 2010-м, после 15 лет существования школы, после большого провала в 2008-м, когда ценности у многих сильно поменялись, мы вышли на IB-программу. И как-то стало понятно, что мы делаем то, что нужно: появились новые возможности. Стали приезжать большие инвесторы и привозить экспертов по образованию мирового уровня. И вот уже тебе говорят: «А почему вы не авторизованы как international school?» «А что, так можно было?» — отвечаем мы, и запускается новый цикл жизни школы. Тогда я начала ездить по всему миру, учиться, смотреть школы — это было фантастическое время.

— Да, и было даже обидно. Нам практически оставалось только авторизоваться. Чувствуешь себя Поповым, которому говорят, что радио, вообще-то, уже изобрели. Возможно, не всегда осознанно, но я делала все правильно, задавая важнейшую линию исследовательской работы в школе. Не было лишь двух важных составляющих: системной подготовки учителей, которую я вела, по сути, в ручном режиме, и системной оценки эффективности образовательного процесса на всех уровнях. А сама идея концептуальная была, она уже работала.

— Удалось по двум причинам. Во-первых, изначально правильно была прописана миссия, еще до того, как это стало обязательным. Главный предмет интереса для нас — вот этот конкретный человек, многосторонне развитый, способный изменить мир, изменить себя. Это общее для двух подходов.

А потом наша IB-школа, русская и провинциальная, развивалась, неизменно привлекая к себе внимание. Однажды мы взяли да и вступили в Ассоциацию британских школ. Я просто напрямую написала туда: «Мы хотим вступить в вашу ассоциацию». Не знаю, может, они думали, что Нижний Новгород — это пригород Лондона, но не это важно. Они согласились. Нам открылся доступ к участию в конференциях, а это важно: мне хотелось, так сказать, в аутентичном исполнении прослушать все арии, быть внутри дискуссии между британским консервативным образованием A-level и другими течениями, сторонниками реформ британской системы, складывавшейся столетиями.

А исследования университетов тем временем показывали, что выпускники IB-школ, причем даже с меньшими баллами по предметным областям, в исследовательской деятельности значительно превосходят выпускников классических школ, в частности в естественно-научных дисциплинах, в экономических, в социальных. То есть миру и университетам нужны были не те, кто демонстрировал уровень знаний, а кто демонстрировал навыки исследовательской работы.

Это уже было частью нашей концепции. Но если выразиться метафорически, с приходом идей IB-школы у нас появилось верное продюсирование. Ведь можно быть гениальным актером, но все равно тебе нужно грамотно себя позиционировать.

— И да и нет. Ни один маркетинг не задает все необходимые параметры для привлечения в школу клиента из премиального сегмента. И никакой маркетинг не смог бы предварить ожидания рынка, изменяющийся запрос родителей, которые тоже выросли. Современный тренд осознанного родительства очевиден: родители уходят от ошибок излишнего контроля, навязывания детям своих представлений о жизни и хотят, чтобы дети развивались экологично, с опорой на их возможности, уже в контексте их зрелых представлений об основной жизненной линии.

Первые мои родители говорили: «Галина Юрьевна, школа должна научить детей реальной жизни: ездить на трамвае, копать, мести — вот это вот все». Я отвечала: «Прекрасно, тогда прекратите их возить на теплых машинах, пусть идут пешком до остановки. Только зачем?» Странно же! В «Принце и нищем» моя любимая идея — о том, что принцу организовать нищих было проще, чем нищему разобраться в дворцовых ритуалах. Проще, потому что он свободен в выборе стратегии и тактики. И чем быстрее мы признаем факт этого социального неравенства, тем легче нам будет передать ответственность за выравнивание ситуации тем людям, у которых есть для этого средства и ресурсы. Это важно было сделать, не скрывать, не выпячивать, а быть более аккуратным, более разумным, обучать благотворительности и социальным смыслам.

— Да, и поэтому, когда я говорю «авторская школа», я имею в виду то, что она во многом выросла из моей собственной жизненной истории, истории человека, который честно проживал персональную жизнь в контексте глобальной истории страны — со всеми ошибками, перегибами, с гламуром 1990-х и так далее. Гуманитарное образование, начитанность и насмотренность позволяли мне удерживать некоторую культурную рамку, собирая в ней команду учителей разных предметных областей, но с одинаково высоким уровнем требований, с необходимостью участвовать в мероприятиях высокого уровня, с необходимостью учиться всегда и везде. В этом есть авторство, и это не противоречит IB-системе, без которой наша школа оказалась бы в гораздо более уязвимой позиции. Каждый мог бы сказать, что наша школа — явление местечковое, домашнее вино из автохтонного сорта винограда.

— Я, во-первых, филолог. Умение выражать свои мысли устно, письменно, задавать вопросы, отвечать на них, писать, читать — это навыки профессионального филолога. Это первично, а вот педагог, управленец и уж особенно предприниматель — это такие составляющие, которые приближают к практике, делают осознанным, поскольку любая твоя идея рассматривается как финансовый план тобой же. Не дают, условно говоря, вот здесь аквариум с рыбками поставить просто потому, что красиво же будет!

Однажды в 2022-м мы ремонтировали столовую, нужно было новое оборудование. Я пришла к руководителю регионального отделения нашего «Газпрома» и говорю: «У меня к вам предложение: вы платите сейчас за три года вперед (у него двое детей в школе). Деньги нужны, чтобы сделать столовую». Он недоумевает: «Вы же могли просто попросить». А я ему: «Понимаете, если бы я попросила у вас спонсорскую помощь, я бы долго объясняла, почему я хочу эту плиту, а не ту. Наверно, вы бы дали денег, но не своих личных, а учредили какой-то фонд, который от меня бы тоже чего-то требовал. А так это беспроцентный кредит для меня, а для вас не будет увеличиваться стоимость обучения». После этого он мне сказал: «Если кто-то скажет вам, что вы не бизнесмен, пошлите их ко мне, я разъясню».

Ну и самая важная составляющая — поиск смысла жизни, связанного, мне кажется, не только с обретениями духовными. Он, вероятно, в том, чтобы сформировать потребности, которые отвечают возможностям, или же возможности адаптировать под потребности, как-то гармонизировать, чтобы жизнь была наполненной.

Я загадывала себе путешествия, интересных людей. И вот родители моих учеников, с которыми я беседую по полтора часа на входных интервью, потому что они мне рассказывают о бизнесе больше, чем я могу прочитать. И много других уникальных людей в истории города и образования были моими собеседниками.

Помню, меня один хороший человек уже давно спросил: «Ты могла бы сделать в десять раз больше, если бы не занималась организационной предпринимательской работой, в которой не так хорошо разбираешься? Сколько тебе нужно платить в месяц, чтобы ты этим не занималась?» Я не знала, сколько. Я не знаю, чего хочу, не жила на этом уровне. А потом начинаешь выезжать за границу, думаешь, что здорово бы, конечно, не с тремя пересадками, а напрямую, рейсом, который пока тебе не по карману. Ты как бы повышаешь уровень. Это не имеет отношения к бизнесу как к зарабатыванию количества денег, но это имеет отношение к тебе как к человеку, который развивается, понимает себя. Я вот понимаю, что сумка «Шанель» мне не нужна, потому что это две новые физические лаборатории, полностью оборудованные.

— Да, думаю, если человек видит будущее, он действительно счастливый человек, это будущее у него и правда есть. У него, у школы, у проекта, у страны. В популярном меме говорится: «Кто я такой, чтобы себе этого не позволить?» То есть это я создаю, я делаю будущее, которое самосбывается. Не так уж неправы современные инфоцыгане, только там объекты стремления глупые — то, что у человека в течение жизни и так будет: машина, поездка. Но куда интереснее моделировать будущее в виде людей, которые притягиваются в твой проект и жизнь, в виде смыслов, которые в ней проявляются, в виде образа жизни.

— Это зависит от характера твоих взаимоотношений с социумом — в какой степени тебе важно быть оцененным. Я этот этап прошла, со своей демонстративностью разобралась, мне достаточно быть принятой в моем кругу, а не вообще всем миром. Некоторые из первых наших учителей пришли к нам, когда уже вышли на пенсию по выслуге лет в своих школах. Еще много лет они проработали у нас и перед уходом говорили, что это были лучшие годы.

Понимаете ли, это ведь счастье. Ведь я не придумывала что-то нарочно для них. Кроме того, многие и уходили, не разделяя наших принципов, полагали, что я много требую от них. Но суть в том, что я вообще ничего не требовала. Несколько странное сравнение по мотивам «Чайки по имени Джонатан Ливингстон»: если ты умеешь летать выше, почему там не летать, ведь всегда можно вернуться сюда, в привычное и освоенное. Здесь все понятно, но там интересно.

Но, конечно, сопротивление есть. Есть чиновники, которые мало склонны вникать в образовательные материи. Но тут работает принцип айкидо: обрати силу противника против него самого. Стань водой, пусть он через тебя проходит, или обходи его — и никакой проблемы.

Думаю, что самые лучшие проекты складываются не из серьезного и вдумчивого администрирования, это на последнем этапе все сделается командой. Но ничего не выйдет, если не будет смыслов и эффекта первооткрывателя, кайфа учредительства, когда самому тебе интересно, ты смотришь и говоришь: «Эх, как хорошо получилось!»

— На самом деле только «бирюза» и присутствует, притом что я очень авторитарный человек. Но авторитаризм заключается в том, что я не буду разменивать идеи, отступаться от концепции. Я ее сформулировала и отдала, дальше с ней работают, я получаю какой-то отклик, опять формулирую, пересобираю. Это больше похоже на то, как живет «бирюзовая» организация.

— Я думаю, да. У школы уникальные возможности. Я всегда говорю, что учитель — это очень хорошая профессия, потому что можно себе позволить не обращать внимания на то, что происходит, потому что оно пройдет, а то, что сейчас ты делаешь, останется. Учитель — это человек, который держит кислородную маску, это его и право, и обязанность. И он не может переносить эту тревогу на детей даже на уровне второго плана, эмоционального фона. Эта вера в будущее, вернее видение этого будущего через изменение себя, она спасает.

Что в конечном счете изменится от нашей тревоги? Ничего. Даже если конец света наступит — просто последние часы будут отравлены ерундой.

— Я пришла в это здание, когда соседние панельки выглядели модными, а сейчас смотрю, как ветшают эти соседние дома и как красиво, благородно смотрится наше здание — как ценный антиквариат. Мы стали частью истории этого города, осваивая данное нам пространство. До тебя что-то было, после тебя что-то будет, но ты любишь свое дело в этой точке настоящего, потому что оно твое. Многие говорили: это ведь памятник, он принадлежит государству, а частные школы, может, завтра запретят, а международные школы закроют. Ну ради бога! Зачем сегодня мне про это думать? Сегодня я часть, например, этого прекрасного парка, который мы создавали в логике соучаствующего проектирования.

Город вроде бы огромный, миллионник, но на самом деле он состоит из множества дворов, мини-улочек, уголков, каждый из которых кто-то обустраивает. Ребята, которые кафе открыли, цветы выставили на улицу и не боятся, что их унесут. Может быть, я много на себя беру, но уверена: они поняли, что так можно, из-за того, что я тоже каждый год выставляла цветы в школе. И кто-то поставил лавочку, и ее не испортили вандалы, и даже растущие здесь вишни не оборвали — их склюют птицы.

Когда мы организовали в школе выставку живописи, сделали для этого мансарду, художники говорили: надо это как-то охранять, ведь испортят картины, а это дорого. Ни разу этого не случилось. Потому что, если вы думаете, что картины испортят, так оно и будет. Я все же неисправимый идеалист в этом смысле.

Школа в Нижнем Новгороде — это школа в какой-то важной точке большого мира, куда приезжают иностранцы — учиться! Бывшие ученики шлют мне открытки с разных концов света. И какая разница, это школа в Москве, в Питере? Ведь и Кембридж — это не Лондон. Глядя в будущее, мы, конечно, можем и посмеяться над собственными амбициями, но на самом деле не знаем, что будет через 300 лет, чей смысл окажется верным.

Любовь к профессии, миссия, учитель — об этом говорят с излишним пафосом, а все гораздо проще: это работа, которую ты делаешь с удовольствием, потому что нашел баланс между твоим отношением к своему делу, способностью его представить другим людям, не обижаться, если тебя не выбирают. Школа может понравиться, может — нет, но, к сожалению или к счастью, меня это не беспокоит, потому что это нравится мне. Значит, обязательно найдется кто-то, кому это понравится.

Потому я не являюсь объектом для подражания. Более того, редкий человек не скажет, что все здесь ерунда и просто развлечение для богатых. Но тут я ловлю себя на мысли: ну и ладно. И представляю себе Коко Шанель, которая жила в этой ситуации и думала: а мне нравится то, что я шью.

Частное — часть целого. А получается, что это во всех смыслах. Часть целого и часть большого мира.